Я часто вижу сны...
Старый пёс вздохнул и растянулся на ещё более старом ковре. Изредка он потягивал шелушащимся носом запах новой луны и блаженно прикрывал глаза. Он вспоминал лес, старенький домик-лачугу в заснеженном лесу, вспоминал долгие вечерние прогулки, вспоминал пьянящий букет запахов свободы. Он был уже слишком старым, чтобы иметь что-то кроме воспоминаний, но когда он наконец-то забывался лёгким сном, его одряхлевшее тело подёргивалось так, как будто он куда-то бежал, и мог бежать до бесконечности, а из груди вырывался тихий-тихий почти щенячий визг, полный радости и счастья.
Старик был фонарщиком. Что?,-спросите вы,-откуда в городе сейчас могут взяться фонарщики? И будете правы, в том городе, наверное, бы совсем не осталось фонарщиков, если бы не одна старая-старая улица, которая была почти на самом краю, а точнее, на самом, что ни на есть краю мегаполиса. Когда-то с неё начинался город, но потом он разросся на юг, а улица осталась здесь - привязанная навсегда корнями старых деревьев к старой земле, на которую некогда ступила нога тех, кто основал город.

Неоновый свет не доставал сюда, он оставался там, вдалеке, где играла музыка, ревели двигатели мощных машин, взрывался акварельными красками салют. Над городом проплывали седые облака, изредка выхватываемые из ночого лона клубными прожекторами, да рекламными лазерами.

Редкий прохожий задерживался на спине старой улицы - потрескавшемся асфальте, медленно переползавшем в хаотичную кипу старых, полусгнивших листьев, вперемешку с грязно-серым снегом, похожим на чуть смоченый водой сахар. Старые дома уныло глядели на улицу тусклыми глазницами-окон, и видели только друг-друга. Вот уже много-много лет, они видели только друг-друга, да редкого прохожего, и не менее редкую машину. Как это невыносимо трудно столько лет смотреть друг на друга, но не иметь никакой возможности, понимаете, совсем никакой, подойти чуть ближе, а уж тем более - встать рядом.

И тем не менее, каждый вечер, здесь происходило это маленькое чудо. Стойте, остановитесь, слышите? Прислушайтесь... Да-да, вы правы, конечно. Это загудели провода. Поднимите голову... Видите, вы ведь тоже видите это? Маленькие ниточки, эти факелы свободы, они словно маленькие звёзды, которые только что родились, и прорезали темноту своим первым криком новорождённого младенца. Фонари зажигались, освещая старую улицу, и старым домам становилось чуть теплее.

Я сидел на скамеечке под старым клёном, смотрел на дома и мне, наверное, конечно, просто казалось... Но, по-моему, знаете, они улыбались... Улыбались друг-дружке, тому что снова видят напротив такое знакомое лицо во-о-о-н в том слегка запотевшем окне.

Старик откидывался на спинку плетёного стула и медленно закуривал папиросу. Старый пульт перемигивался о чём-то своём круглыми разноцветными, но выцветшими лампочками и изредка гудел, как бы говоря:"Да, я здесь приятель, давай ещё закурим, иначе можно и замёрзнуть, ну и погодка сегодня, кхе-кхе..."

Старик совсем не помнил того, о чём думал пёс. А может и помнил? Но ему незачем было об этом думать. Он просто смотрел в старое, с разводами, окно и пытался уловить ускользающее тепло, пытался успокоить непослушные дрожащие руки и заставить их наконец попасть спичкой по протёртому почти насквозь чиркашу.

Всё было в его жизни: любовь, ненависть, предательство, дружба, привязанность, верность, мужество, ожидание, воля, боль, любовь. Он был мудр, он знал, что свет каждое утро сменяет тьму, но ему было, конечно, приятно от того, что Его свет, тот, который он запускал одним щелчком тугого тумблера, чуть-чуть помогал тому свету, который придёт к ним утром, к псу, к городу, к облакам, к улице и к старику... Такому старому, и такому одинокому, но, всё же, почему-то такому счастливому. Хотя нет, конечно, он был не одинок. Ведь у него был пёс, у него был город, у него были облака, у него была улица, у него были его фонари, у него был он сам, в конце-концов!

Однажды, ещё маленьким-маленьким мальчиком, он бродил по берегу моря и собирал разные камушки. Ему было так мало лет, что, наверное, не было ничего интересней в жизни, чем собирать камушки. Смотреть на них, на то, как переходят из одного в другой сказочные узоры, смотреть на маленькие смешные рожицы, заботливо выточенные на камнях старательным морем. Море шумело, тем искренне-добрым шумом, которым умеет шуметь только море. Шумом, пахнущем далёкими странами, шумом, несущем покой и сладость лёгкого забытья, шумом крыльев одинокой ночной птицы, задумчиво летящей куда-то вдаль, по каким-то своим, таким беспечным, наверное, делам.

Море ласкало босоногово малыша, и шептало ему что-то такое доброе, что малыш невольно останавливался и слушал море, и очень хотел что-то сказать в ответ, но ещё не умел говорить всё то, что шумело внутри него, просто потому, что был ешё совсем маленьким. Поэтому он брал камушки и аккуратно раскладывал их на песке причудливыми узорами, так ни на что не похожими, но вместе с тем, напоминающими так много всего. Море задумывалось на секунду и вдруг нежно накатывало волной на берег, чтобы полюбоваться узорами малыша и забрать пару по праву ему принадлежащих камушков обратно домой.

Малыш завороженно смотрел на укатывающуюся вдаль волну и думал о том, как здорово было бы укатиться вслед за ней, таким же маленьким камешком. Беззаботным и весёлым, ласкаемым тёплым и таким добрым морем.

Пёс задумчиво поднял голову, квадраты света, вычерченные заботливой рукой по какой-то неведомой линейке легли на шкуру невидимой чуть тёплой грелкой. Старика ещё не было дома. Наверное, он опять заснул с догоревшей папиросой в зубах за старым пультом, подумал пёс. Подумал и снова провалился в такой приятный сон о том, как он был ещё совсем маленьким и глупым щенком.

Он бегал по зелёному лугу, пытался ловить таких вёртких бабочек и радостно лаял. Молодое тело не знало усталости и подчинялось малейшему его желанию. Он представлял, что может взлететь не хуже, чем та бабочка и р-р-р-р-ааз! Подпрыгивал! Почти взлетал! Заливистый лай наполнял окрестности. Лай радости - звук настоящей свободы, той, которая есть только внутри тебя и только тогда, когда ты хочешь и можешь её заметить и почувствовать. Палило солнце, шумел зелёный лес, вдаль уходили бесконечные поля. А в воздухе! Пёс меня побери, он это чувствовал, в воздухе пахло... Пахло любовью...

Пёс ложился на такую мягкую траву, катался по ней, нюхал её, и просто смотрел. А потом, наконец, немного устав, он высовывал такой смешной розовый язык, часто-часто дышал, смотрел вдаль и.. и улыбался...

Старик встрепенулся и посмотрел на часы - впрочем, ещё до того, он понял, что опять заснул - за окном дежурки вовсю светило солнце. Старик стряхнул пепел папиросы в трёхлитровую стеклянную банку и кряхтя протянул руку, чтобы выключить тумблер. Тот поддался на удивление легко и пульт, мигнув на прощание:"Эх ты, совсем старый стал, ай-ай-ай...", погас, уложив спать фонари.

Малыш сидел на берегу и смотрел вдаль, на садящееся за горизонт солнце, купающееся в море. Солнце было большим, таким большим, что малыш затаил дыхание, так красиво было солнце, так величественно было его прощание с днём, перед тем, как отдать бразды правления ночи, и её бессменой хозяйке - луне.

-Знаешь, почему оно такое большое?

Человек присел рядом с малышом, он был очень высоким, на больших ногах были одеты протёртые босоножки, а на нём футболка и мятые шорты.

-Не.... нет... по.. почему?

Малыш испуганно посмотрел на человека.

-Оглянись вокруг - приходит ночь, но день вернётся завтра, обязательно вернётся. А солнце, солнце должно забрать с собой всё то хорошее, что случилось за этот день, а завтра, конечно же, вернуть обратно в этот прекрасный мир и разбудить тебя, мой мальчик, этим теплом, этой добротой, этой любовью...

-Да... наверное...

Человек легонько щёлкнул малыша по носу и поднялся.

-Запомни, мальчик, ничего, ничего в этом мире нету такого, что было бы сильнее добра и любви, и солнца, которое встаёт каждое утро, чтобы дарить их нам. Запомни это...

Человек медленно удалялся по пляжу, оставляя за собой лишь полоску следов и то, что малыш должен был запомнить. А малыш смотрел то на человека, уходящего вдаль, то на солнце, уплывающее за горизонт.

Пёс поднял одну бровь. Ему показалось, что он услышал как открывается дверь квартиры, но он ошибся. Он был стар, и слух часто подводил его. Он вздохнул и положил голову обратно на лапы.

-Ну что, друг, хорошо тут, правда?

Старик залился задорным смехом. Пёс радостно вскочил и понёсся к нему через зелёное поле. Он прыгнул на старика и тот в шутку повалился на землю, они начали кататься по тёплой земле. Их глаза светились счастьем, так светит солнце, так светятся те глаза, в которых живёт любовь.

Они сидели на траве, старик обнимал пса, трепал его по загривку. Пёс высунул свой смешной розовый язык и иногда лизал старика в ухо. Они смотрели вдаль, туда, где зелёный лес, уходил так далеко, что кажется, как будто это и не лес вовсе, а самое настоящее море, зелёное, бесконечное море, шумящее о чём-то своём таком добром и искреннем. И солнце так важно закатывалось за горизонт, что старик и пёс затаивали дыхание, наблюдая за кроваво-алыми отблесками последних лучей, стрелой проносящимися по лесному морю.

Пёс открыл глаза. Старик сидел в своём старом кресле, но не курил. Его глаза были закрыты, а на губах застыла лёгкая улыбка. Солнце освещало его старые руки, пахнущие старым табаком. Пёс встал, и подошёл к старику. Но тот не сдвинулся с места. Пёс ткнулся почти сухим носом в руки старика, но и тогда тот не пошевелился. Пёс встал на задние лапы, обнял старика и лизнул в ухо, как когда-то в детстве и ему показалось, что улыбка старика стала чуть яснее... Пёс опустился на пол. Вздохнул. И побрёл прочь из ставшей такой пустой и холодной квартиры. Он знал, как открывать дверь и знал, что делает это в последний раз. Старые когти уже не царапали паркет, да и нечего было царапать на старом, почти стёртом и совсем без лака паркете. Скрипнула дверь.

Знаете, а ведь в вечер того дня, когда пёс куда-то ушёл, фонари, впрочем, как и каждый вечер, да-да, они снова зажглись.... Почему? А это, уже совсем другая история.